Прошка не считал себя трусом: пусть еще какой-либо генеральский денщик побудет в стольких сражениях, как он! Небось, другие-к примеру, денщик генерала Познякова или бригадира Вестфалена - все остались за рекой, в вагенбурге.
А Прошка с первой минуты боя - здесь, в огне.
Хотя Прошка был верхом, но он не дружил с конницей. Как при ней можно находиться денщику? Трубач протрубит - и конница марш-марш, уже понеслась на врага. Еще минуту назад на лугу стояли сотни всадников, а тут глядь остался один Прошка.
У Прошки, как и у его барина, при себе не было никакого оружия - одна солдатская никудышная короткая полусабля. Ею разве отобьешься от чертова турка? Прошка возит с собою эту полусаблю только потому, что она хорошо годится в денщичьем деле: дров наколоть, мясо, если случится, разрубить, а на худой конец и кол для палатки отесать.
Полусабля вся в зазубринах. Александр Васильевич как увидит ее, всякий раз ругается:
– Это пила, а не сабля. Эх ты, лентяй, пресная шлея! Наточить не можешь!
– Чего же ее точить, Ляксандра Васильич,- скажет Прошка,- коли она через день снова такая же будет? А лучину колоть - она и так горазд хорошо колет!
Александр Васильевич знает Прошку - махнет рукой: мол, тебя не переделаешь!
Нет, генеральскому денщику место в бою одно - с пехотой, в середине каре, с музыкантами да с лекарем.
Прошка и одет по-пехотному, хотя ни строя, ни ружейной экзерциции не знает.
И сегодня Прошка пристроился к пехоте второй линии. Сначала он шел с ростовцами, а потом Александр Васильевич услал их куда-то влево, где пуще всего наседали басурманы, и Прошка с несколькими ранеными солдатами оставил каре. Раненые поплелись назад, к реке, к Фокшанам, а Прошка втиснулся в другое каре, к старым знакомым - апшеронцам. И стоял в середине его.
Когда на каре налетали с всегдашними неистовыми криками турецкие всадники, Прошка невольно хватался за свою тупую саблю-так страшен был этот ураган.
Но ничего - бог милостив,- апшеронцы мужественно отбивали все атаки. После очередного турецкого наскока с какой-либо стороны каре на середину его вели раненого - с рассеченной головой или перерубленной рукой. Прошка не мог видеть крови, отворачивался.
В середине каре было душно от массы столпившихся, плотно сжатых людей, оттого, что по-летнему жгло сентябрьское солнце: через три дня воздвиженье, а тут такая жара.
А от коня еще душнее. Прошка то слезал с коня, то опять садился на него, чтобы посмотреть, не видно ли где поблизости Александра Васильевича.
Прошка глядел на небо: солнышко подымалось все выше и выше. Недовольно качал головой. В обычное время барин уже давно отобедал бы, а сегодня когда-то придется! Со вчерашнего вечера, с ужина, ничего не брал в рот. Ночью и ранним утром, на походе, Прошка несколько раз приставал к барину:
– Ляксандра Васильевич, да скушайте курочки!
– Не хочу! - отмахивался он.
И все-то выдумывает - хочет есть. Ведь в эту пору дома, в лагере, не на войне, ест так, что от тарелки не оттянешь. А здесь, как запоют пули, как загудят ядра, готов не пить, не есть! Чудной человек! Прошка знает, почему Александр Васильевич не хочет есть,- солдаты еще не ели, а он один, опричь, ни за что не станет.
"Так солдату-то что? Солдат здоров. А ведь его всю дорогу лихоманка трясла. Отощал так, что смотреть страшно. Как еще в седле держится. И, к тому же, старый человек. Храбрись, брат, не храбрись, а - без малого шестьдесят!"
Перешли реку, с полчаса стояли, ждали, когда принц перейдет,- вот тут бы в самый раз и перекусить. Прошка подъехал к барину.
– Скушайте, Ляксандра Васильич, крылышко. Курица протухнет, спортится! - врал Прошка, зная, что барин бережлив и не любит, чтоб добро пропадало зря.
– Отстань! Сам ешь. Думаешь, у меня только твоя курица на уме? рассердился Александр Васильевич.
Ночью, как всегда здесь, в Молдавии, холодно. За ночь курица не испортилась, но в такой духоте, того и гляди, в самом деле протухнет. Мясо быстро душок найдет, беспокоился Прошка.
И он вновь пристально смотрел по сторонам - не мелькнет ли где знакомая буланая лошаденка.
? предущий раздел | следующая ? |
Страницы раздела: 1 2