Северны громы в гробе лежат.
Державин
Унтер-офицер Огнев, уволенный от службы по старости лет, и ефрейтор Зыбин, получивший отпуск, помаленьку доставлялись домой. Путь их лежал через Петербург. В столицу они попали в Николин день. Здесь их ждала ужасная, потрясающая новость: в воскресенье 6 мая, во втором часу пополудни, скончался их "дивный".
Умер батюшка Александр Васильевич.
Друзья, не отдохнув с дороги, только умывшись и почистившись, направились на Крюков канал к дому Хвостова, чтобы в последний раз поклониться своему генералиссимусу.
Ни Огнев, ни Зыбин, конечно, ни разу не бывали в этом доме графа Хвостова и не знали точно, где он находится.
Будочник у Торгового моста указал им на двухэтажный дом.
– Да вон энтот. Ступайте за певчими, вон пошли от Николы Морского.
Огнев и Зыбин обрадовались, что можно идти вслед за кем-то. Они догнали певчих и за ними поднялись по узкой лестнице на второй этаж.
В прихожей пахло ладаном, хвоей, свечами. Было полно народу.
Входили и выходили какие-то барыни и господа. В углу немолодой протоиерей, заворотив широкий рукав рясы, торопливо расчесывал гребнем окладистую бороду. Дьякон откашливался рокочущим басом. Лысый пономарь раздувал у печки кадило.
Сквозь толпу, в настежь раскрытые двери прихожей и зала виднелся его уголок, затянутый черным сукном. На черную стену падал красный отблеск свечей.
Из зала слышался монотонный, журчащий, точно ручей, голос чтеца.
Мушкатеры в нерешительности остановились: можно ли сюда солдату?
И вдруг из этой чужой толпы вынырнул свой, знакомый, денщик Александра Васильевича, Прохор Иваныч. Он был в лучшем кафтане с двумя золотыми медалями на груди. Его лицо распухло от неумеренных возлияний последних дней.
Нисколько не смущаясь присутствием разных господ, Прошка кинулся к мушкатерам, громко крича:
– Братцы родимые! Чудо-богатыри! Орлы суворовские! Умер наш батюшка!
И в пьяных слезах припал к плечу Огнева, причитая:
– Всю жизнь страдал. Настрадался. И умер в день Иова многострадального…
Огнев заморгал глазами.
– Пойдемте, поглядите на нашего соколика!
Прошка потащил мушкатеров в зал. Господа невольно расступились перед ними.
Огнев и Зыбин вошли в зал. Все стены его были обтянуты черным сукном. Только вверху, под потолком, бежала белая полоска карниза. Посреди зала на высоком катафалке стоял гроб.
Первое, что увидал Огнев, что запечатлелось, было до боли знакомое, родное лицо. Тонкий нос. Впалые, исхудавшие щеки. И губы, сложенные в ироническую, снисходительную улыбку. Глаза были закрыты.
Александр Васильевич закрывал глаза, когда задумывался или бывал чем-либо недоволен.
Казалось, эти ясные глаза откроются, плотно сжатые губы разомкнутся и скажут со смешком:
– Эх вы, немогузнайки!
Огнев упал на колени. Сзади за ним грохнулся Зыбин. Размашисто крестясь и вздыхая, Огнев зашептал:
"Господи-Сусе!"
Вслед за ними в зал вошли протоиерей, дьякон и певчие. Лития началась.
Сотрясая воздух, загремел могучий дьяконский бас.
Все слова у него получались круглыми и упругими. Они как-то легко, непроизвольно соединялись воедино. Бас рокотал, точно хотел разбудить Александра Васильевича от его страшного сна.
Протоиерейский тенорок был скорбен и тих. Протоиерей говорил раздельно, не спеша, но негромко. Он словно боялся потревожить покой Александра Васильевича.
А тенора слаженного, стройного мужского хора заливались в безысходной, неизбывной печали так, что из глаз сами собой катились слезы.
Было невероятно слышать, как протоиерей говорил:
– Упокой душу усопшего раба твоего болярина Александра…
Не верилось, не хотелось верить, что "болярин Александр" - это он, их "дивный", их батюшка Александр Васильевич.
Но хор безжалостно подтверждал это, с торопливой настойчивостью повторяя:
– Покой, господи, душу усопшего раба твоего!
И подчеркивал слово "усопшего".
Стоя на коленях, Огнев уже не мог видеть лицо Александра Васильевича. Оно утопало где-то там, вверху, в цветах, в синих облаках пахучего ладана.
? предущий раздел | следующая ? |
Страницы раздела: 1 2